- Прежде всего, это профессионал языка, на котором он пишет. Если человек не чувствует язык кожей, на клеточном уровне, он просто не способен передать малейшее движение языка в мире слова. Если нет чувства языка, поэзия перестает быть поэзией и становится набором рифмованных (или нет) строк, которые с тем же успехом можно было бы записать прозой без потери смысла. Собственно, так качество стиха и проверяется – можно ли записать его еще короче, но прозой. Стихотворение – это микровселенная, которая живет внутри самой себя, замкнута на себя же. Если вы уберете из этой вселенной хоть слово, она, как и настоящая, утратит энергию существования, разлетится на атомы, аннигилирует. Но хотя такая поэзия – вершина, к ней нужно идти.

- Мне кажется, призвание – это чуткость. То, о чем я сказал выше – чуткость к языку. И эта чуткость абсолютно необходима. Другой вопрос, призвание это или дарование: это, мне кажется, зависит от терминологии, в которой ведется разговор. Я бы скорее говорил о ней как о внутреннем дереве языка, которое прорастает через тебя так, что однажды тебя не остается, ты сам становишься языком. В конце концов, у поэта кроме языка ничего нет.

У меня в этом плане неоднозначная ситуация. Я живу в двуязычии – польский и русский одинаково мне родные, и пишу и говорю я на них одинаково свободно. Но по-польски я пишу совсем иначе, чем по-русски, а темы, которые возникают в русскоязычных стихах, иногда вообще не появляются в польскоязычных. Плюс свободно читаю еще на нескольких, и каждый новый язык как виноградная лоза где-то внутри оплетает эти два мои дерева так, что я иногда совершенно путаюсь. Но мне кажется, так и должно быть. Пишущий человек имеет только язык – это его мир, его инструмент, его хлеб и вода. И не познавать, не работать с ним, не вкушать его, это все равно, что самого себя наказать.

- О канской поэзии толком ничего сказать не могу, потому что и сам тут пришлый, и потому что не слишком этим вопросом интересовался. Мне гораздо важнее читать новое у тех поэтов, с кем я бы хотел вести внутренний диалог, которые для меня являются в некотором роде эталонами и учителями. А они, увы, в Канске не живут и сюда не приезжают. Что касается поэтики малых городов вообще, здесь, на мой взгляд, ситуация неоднозначная. С одной стороны, поэт может родиться везде, все может быть им «переварено» и поставлено на службу языку. И учиться слову он может совершенно свободно, особенно сегодня, когда есть интернет: можно читать современных авторов и классиков, брать лучшее от, скажем, современной арабской поэзии, удивительной по метафорической насыщенности, и учиться сочетать ее с европейской аскетичностью стиха. Все пути открыты, человек больше не ограничен локусом, он может нырять в океан мирового языка с любого места. Поэтому, считаю я, гораздо важнее, сколько условной глубинки живет внутри человека. А это уже вопрос внутренней культуры. Тот же Овидий даже в ссылке в глубокой провинции писал так, что его поэзия звучит гениально даже сегодня. А кто-то и на вершине мира не умеет избавиться от безвкусицы, и даже не понимает, что этой безвкусицей кичится. Последнего, впрочем, все больше, и это создает общий фон своеобразной поэтической вседозволенности.

- Конечно! Для этого оно как раз и необходимо – чтобы убирать из стиха самого себя и учиться свободно пропускать через себя язык. И потом, образование важно не столько литературоведческое – язык все равно тебя научит своим формам, если ты начнешь с ним взаимодействовать всерьез. Образование должно вовлекать тебя внутрь культуры, чтобы ты научился распознавать ее коды. Культура наша все сложнее с каждым днем. Повторю за Борхесом: она – гипертекст, полный ссылок на самое себя. Поэт как никто другой должен быть чутким на символы, знаки, ссылки, метафоры, аллегории, с полунамека понимать сказанное. Гипертекстовость – это глубина, многомерность. И понимать ее без постоянного чтения и самообразования просто невозможно. Нет, конечно, человек может всю жизнь писать про васильки и колоски, это даже местами будет мило. Но он умрет как поэт, причем он сам это поймет однажды и ему самому станет от этого горько. Не миру - мир переживет, а самому человеку.

- Первое стихотворение, скорее даже четверостишие, я написал в классе втором-третьем. Ничего умного и свежего в нем не было, какая-то глупость на тему "весна-красна". Помню, дед меня тогда повел в местную редакцию газеты и этот бред даже напечатали - видимо, из уважения к моему деду. Потом был четвертый класс. Однажды учитель написала на доске четверостишие: "звери присмирели, замер край лесной, солнце лес обходит дальней стороной". Начиналась зима, вечерами наставала морозная тишина, подсвечиваемая фонарями, и эта рифма строк и реальности потрясла меня до сердцевины. Понятно, что следующие пара лет прошли в под знаком переосознания этого потрясения. А еще позже на моем пути встал человек, который предложил мне холодный душ: сотрудник все той же редакции, которая взяла тетрадку на пару дней и красной пастой не оставила от стишат камня на камне. За это я ей благодарен по сию пору - она нарисовала мне такие горизонты, что я сам понял всю свою глупость и бездарность. Более того, с того дня во мне стало формироваться собственное чутье языка. И лишь намного позже произошел прорыв, когда я понял сам, наконец, как же звучу именно я.

Но тут я опять должен сказать про образование. Потому что это созревание не было бы возможным без римской классики, особенно Овидия, Катулла и прочих. Без американских поэтов ХХ века, без европейской, особенно польской, поэзии прошлого века. Если бы я не читал поэзию запоем, делая выписки и сверяясь с антологиями, я бы до сих пор вдохновенно чушь порол.

- Скажу так: вдохновение – это своего рода болезнь. Особый вид лихорадки, когда порой даже температура поднимается. А потом берешь листок и пишешь почти готовый текст, который либо правишь и доводишь до точности, либо оставляешь как есть. И если оно от чего и зависит, то только от наличия тишины, во-первых, и понимания, что делать с тем, что появилось в результате этой болезни, во-вторых. Рискну провести гендерное сравнение. Мне кажется, стихи - вещь мужская, они рождаются сразу как есть и если им нужно приглаживание и настройка, то минимальная. То, что нужно много раз переделывать, доводить до ума, лучше выкинуть сразу - это уже шлак. Проза же - как девушка, и чтобы ею завладеть, нужно ее заговорить, а потом еще долго углаживать и настраивать - проза только выигрывает от внимания. Поэтому с прозой проще в какой-то мере. Но поэзия стоит того, чтобы приводить ее в мир.

- Почти нет. Главное ведь не то, о чем написано, а как, какими образами. Даже о самом интимном можно написать так, что дух захватывает. Все, например, знают Федерико Лорку. Помните одно из самых его пронзительных стихотворений – «Неверная жена»? Я процитирую только кульминацию: «А бёдра её метались, как пойманные форели, // то лунным холодом стыли, то белым огнём горели. // И лучшей в мире дорогой, которой бы вечно длится, // меня несла этой ночью атласная кобылица…». Кто скажет, что это не целомудренно и не гениально?

- Не только нужна, а просто необходима. Поэт – существо мечтательное, склонное к расслабленности. А критика – это стимул, которым бьют по голове и не дают расслабляться. Если критика вызывает гнев и негодование – это знак, что ты в чем-то себе попустил, не доделал, что есть шанс сделать лучше. У каждого человека есть врожденное чутье на совершенство, и когда человек видит совершенное произведение, он замолкает. А поскольку все мы несовершенны (и наши стишата – тоже), нам есть, куда расти, и критика нам в пользу.

- Необходим. Но не всем. Литература знает поэтов, которые обходились почти без аудитории – потрясающая Эмили Дикинсон, например. Или Цветаева, которая не гонялась за читателем. Но я бы разделил общее понятие «аудитория» на три части, которые нормальному поэту одинаково важны. Первая – это непосредственный читатель, который оказывает поддержку и дает понять, что ему интересно то, чем ты занимаешься. И это не самая важная часть аудитории, потому что если писать только для этого читателя, легко скатиться в «елочки-березки-родные тополя», а это деградация. Вторая – критики, которые указывают (некоторые сами того не желая) проблемные места и пути роста. Эти уже гораздо важнее. Третья – это все те авторы, которых поэт читает и на которых равняется. Вот их молчаливый голос всегда самый важный, потому что это голос поэтической совести: соответствую ли я своему пути, эталону и не халтурю ли ради читательского одобрения. Когда у поэта есть все три части аудитории, он счастлив. Когда только одна из них – ему не позавидуешь…

- Не думаю, что для написания поэзии поддержка вообще важна. Вам же не нужна поддержка, чтобы вы не забывали дышать?

- Это прирученная спонтанность. Язык сам по себе спонтанен, внезапен, его нужно долго укрощать и приручать. Но если вы нашли к нему подход, ждите чудес. Поэтому единственное, что можно посоветовать – не пренебрегать языком, учиться ему, вслушиваться в него и делать все возможное, чтобы ему не мешать. Однажды он развернется в вас в полную силу и подарит голос, который у вас никто отнять не сможет.

Прилетели грачи. Стучали в турник, потом перелетели к ручью.

Ручьев вокруг тьма. И каждый из них - чья то "собачья" тропка, любовно протоптанная мимо мусорных контейнеров к ближайшей остановке. Есть уже обсохшие чистые дорожки, асфальт, покрытый зимней пылью. Но народ не любит широких путей. Ему подавай обязательно мимо помойки, по досточкам, козьим овражкам и собачьим какашкам. Быстрее народу так. Душа просит.

А может в душе и дело. Говорят же, что, мол, тесными вратами да узкими тропами - и в рай. Может, народ так рай ищет - и это знак его духовных метаний? Но где написано, что вход на поля елисейские - за канавами рассейскими? Что путь обязательно ведет мимо помойки, по самой топи...

Может и так, что весенний блуд по топям - древний квест. Как хождение по лабиринтам Валаама. Пошла одна, дошла по стежке до лужи, помедитировала, развернулась, утопила сапог. Еще разворот - противосолонь - медитация - прострация - стагнация. И обратный ход. Но не на чистую аллею, а туда же, где цель есть, а препятствия незримы.

Грачу что, попил, перелетел и бывай.  Крышку ливневки долбить будет, пока не надоест. Но ему рай и так открыт, по видовому скудоумию.

А человеку искать приходится. Где кто привык...

В некотором роде, "смысл" - это центр притяжения всех тех частей, из которых складывается моя персона как единое целое в ее развитии. если центра притяжения нет либо он слабый, я "рассыпаюсь" на составные и переживаю это как персональную и экзистенциальную трагедию, из которой хочу вырваться.

Тогда смысл жизни - все, что собирает персону воедино, дает ей переживание своей целокупности и ценности.

"Смысл - это хлеб, благодаря которому человек существует в подлинности своего человеческого бытия". Й. Ратцингер

Пакетик чая, кстати, может многое рассказать.

Например,бывают пакетики, которые небрежно достали из чашки и бросили на блюдце. Есть пакетики, тщательно отжатые пальцами над чашкой, либо даже в самой чашке - еще тщательнее, порой по нескольку раз. Есть засохшие, сиротливо усыхающие в кружке несколько дней, в аккуратной желтой ауре, оставшейся после спитого чая. Есть пакетики, нервно обмотанные за веревочку вокруг ложки, и те, что медлительно сложены в ней пополам, прикрытые ярлычком. Очень редки пакетики вовсе без ярлычка, с ниткой, плавающей поверх напитка. Наконец, самые чистюли - неспешно порванные еще до заваривания и выброшенные в мусор нетронутыми кипятком.

Вот кому совершенно все равно, какие они - это кипятку. Было бы содержимое.

мир несложен

включается кнопкой

жужжит уютно

его даже можно

выдернуть из розетки

если совсем наскучит

но лучше оставить -

себе дороже

еще он тесен

от васюков до америк

оттуда досюда

дорога в пиксель

чего не покажет телек

и так известно -

сверху глянец

с изнанки - плесень

война и рагу

лапша и револьта

между - несутся лайки

брешут натужно

ты собираешь бисер

и ставишь смайлик -

миру - отметку
на экрана

снегу